Воспоминания дочери писателя

Опубликовано: 25.07.2018 14:39 | Просмотров: 2030

«В 1941 году, как только началась война, мой отец – Эммануил Генрихович Казакевич – записался в ополчение. Другого способа попасть в действующую армию у него не было, так как из-за сильной близорукости у него был так называемый белый билет – полное освобождение от армейской службы.

Летом 41-го года он и Даниил Данин, впоследствии известный журналист и один из “главных космополитов” конца 1940-х, с которым они подружились во время недолгого пребывания в ополчении, подали заявления в школу младших лейтенантов. При прохождении медкомиссии, Казакевич взял у Данина его очки – в них было меньше диоптрий. Так как проверяли не зрение, а стекла очков, папе удалось благополучно пройти медкомиссию и попасть в школу младших лейтенантов, а потом – и в действующую армию. Впрочем, это был не единственный обман за военные годы. На протяжении четырех военных лет ему пришлось еще дважды прибегать к обману, чтобы попасть в действующую армию. Например, после очередного ранения и госпиталя его определили на работу в военную газету во Владимире. Рапорты с просьбой направить опять в его часть не помогали. Тогда он списался со своим командиром – Захаром Петровичем Выдриганом, тот прислал к нему человека с документами, не настоящими, разумеется, с которыми Казакевич с большим риском быть арестованным военным патрулем добрался до своей части и остался там. Это было очень рискованное предприятие – время военное. И действительно, когда во Владимире, в армейской газете, прочли папино прощальное письмо, главный редактор газеты пожаловался в СМЕРШ на сотрудника, сбежавшего на фронт, и с трудом удалось отстоять Казакевича, которого хотели судить за дезертирство.

В спектакле Театра на Таганке “Павшие и живые” – о советских писателях и поэтах на войне – в первоначальном варианте был сюжет об этом побеге. Действующие лица сюжета – папа, мама и чиновник. Актеры (папа и мама) читали письма моих родителей друг к другу. Эти монологи-письма, исполненные любви и истинного патриотизма, контрастировали с монологами-циркулярами чиновника, которому неважно, кто сбежал, зачем сбежал, с фронта ли, на фронт… Цензура быстренько убрала эту сцену из спектакля.

Итак, папа воевал, а мы – мама, моя старшая сестра Женя и я, как и тысячи семей, отправились в эвакуацию. Ехали мы в теплушке, очень долго, в Среднюю Азию. Я не помню, конечно, ничего, была еще совсем маленькая, но мама рассказывала, как они выбегали на стоянках за кипятком, как питались мы какой-то тюрей. Мама говорила потом, что нашими соседями по теплушке среди прочих оказалось семейство, глава которого был членом Союза писателей. Мама назвала его фамилию, но я не помню. Да и неважно это – какая у него фамилия. Назовем его N. (А надо сказать, что папа наш тоже был к началу войны членом Союза писателей, но писал он на идише – стихи, пьесы, прозу, у него вышло несколько книг.) И вот этот человек спрашивает маму, кто мы такие, где муж и т. п. Так просто, из любопытства спрашивает, для разговора. Мама ему отвечает, что муж – еврейский поэт и вот – ушел на фронт. И вдруг этот господинчик говорит: “Я не понимаю, почему еврей Казакевич должен ходить по московским улицам”.

Помнится мне, что в мамином рассказе это звучало похлеще: “топтать московские улицы”. Мама ничего ему не ответила. Да и что на это ответишь? Но самое интересное было потом. Когда папа стал уже известным, ему из Союза писателей прислали на рецензию роман того самого N. Да не просто прислали на рецензию, а после того, как был этот роман изруган в прессе как вредный, антипартийный и прочее. И папа написал вполне положительную рецензию, что и спасло N от серьезнейших неприятностей.

Демобилизовался папа в 46-м году, после года работы в комендатуре немецкого городка. Не могу не привести его рапорт с просьбой о демобилизации.

Начальнику штаба от капитана Казакевича Э.Г.

Ввиду того, что я слеп, как сова,
И на раненых ногах хожу, как гусь,
Я гожусь для войны едва-едва,
А для мирного времени совсем не гожусь.
К тому ж сознаюсь, откровенно и прямо,
Что в военном деле не смыслю ничего.
Прошу отпустить меня домой
Немедленно с получением сего.
Эм. Казакевич

Последние два года перед приездом в Москву мы жили в городке Ямполь Сумской области, что на Украине. Там же и застало нас 9 мая – День победы. Помню ликование на площади перед магазином – в некотором роде центре городка, куда сбежалась масса народу. И помню мое безмерное изумление при виде плачущих женщин. На мой вопрос, почему они плачут, мама ответила мне, что у них погибли на войне близкие. Тогда, видимо, впервые в жизни я осознала, что в радостном событии может таиться печаль и вообще не все однозначно в этом мире.

Ехали мы в Москву в теплушке. Сколько теплушек было в нашей жизни за эти четыре года! Эта была последней. Помню, у нас в дороге были только хлеб и большая банка варенья. И мы всю дорогу ели хлеб с вареньем. А публика вокруг поедала кур, котлеты и другие вкусности. Когда мы вошли в комнату, в которой обитал папа, а теперь предстояло жить и нам, его почему-то не было дома, а на столе в блюдечке лежали засохшие хвостики хамсы – была тогда такая маленькая соленая рыбешка. И мы после нашего многосуточного варенья съели их с громадным удовольствием, в один момент.

Поскольку в Москве жилья у нас не было, родственник папиного военного командира и друга генерала Выдригана позволил нам пожить в его комнатушке в Хамовниках – сейчас это Фрунзенский район с роскошными домами, скверами и современными магазинами. Комнатушка эта была в двухэтажном деревянном бараке, начиненном клопами и тараканами. “Удобства” там были во дворе. И какие же это были “удобства”! Даже по российским меркам это был кошмар. Во всяком случае, эти удобства да еще ужасающая грязь между бараками были самыми яркими впечатлениями моего первого года жизни в Москве.

Вот в этом бараке папа и писал “Звезду”. По ночам мама укутывала ему ноги одеялом – это мне запомнилось. Мы спали, а он писал. Он говорил, что вот напишет повесть, если она будет напечатана, он будет писать дальше, а если нет, придется искать другую работу.

Повесть первоначально называлась “Зеленые призраки”. Мне помнится, что папа написал ее быстро. И пошел к Данину и его жене Софье Дмитриевне Разумовской, литературному редактору журнала “Знамя”, – прочесть им свою повесть. Софья Дмитриевна сказала, что любит читать сама, и ушла в другую комнату. Когда папа кончил читать, у нее, стоявшей в дверях, на глазах были слезы.

И сразу завертелось. Она показала повесть Всеволоду Вишневскому. Тот пришел в восторг. Повесть напечатали… Сталинская премия…

Название изменили. Всякую мистику тогда не признавали и даже побаивались ее. А “призраки” – это ли не мистика и чертовщина? Повесть была названа “Звезда”.

В те времена в Доме литераторов устраивались обсуждения произведений советских писателей. Ругали или хвалили. “Звезду” хвалили, причем искренно. В зале рядом с Михаилом Светловым сидела дама – писательница, которая периодически выдавала романы, мало кем читаемые. И она все восторгалась, что вот человек, раньше писавший только на идише, впервые написал прозу на русском языке и этот русский язык у него такой прекрасный. Светлов слушал-слушал и сказал: “Дорогая, может быть, тебе стоит начать писать еврейские стихи?”

Несколько лет назад пришло сообщение: на “Мосфильме” собираются экранизировать повесть “Звезда” и просят разрешения на экранизацию. Разумеется, согласие нашей семьи было дано. Потом до меня доходили слухи о съемках: то по телевизору кто-то видел интервью с режиссером, молодым и талантливым: “Говорят, очень способный”, то актеров показали: “Молодые интересные ребята”. Потом моя сестра Оля, будучи в Москве, попала на последнюю съемку фильма и рассказала, что группа обрадовалась, встретив, наконец, члена семьи Казакевич. Они обратились к сестре с просьбой ознакомить их с рукописью “Звезды”. В мой следующий приезд в Москву я организовала киногруппе встречу с Алешей Невским, директором Литературного музея, где хранится экземпляр рукописи, когда-то подаренный папой, с дарственной надписью. В музее хранятся и другие документы из папиного архива.

И, наконец – мы приглашены на просмотр фильма “Звезда” по мотивам повести Эммануила Казакевича в Москву, в Дом кино.

Более полувека назад уже был поставлен фильм “Звезда”, его показывали ежегодно 23 февраля. Публика смотрела его с удовольствием, восхищалась игрой известных актеров: Крючкова, Меркурьева и других. Мне, откровенно говоря, тот фильм не нравился, казался схематичным, не передающим подлинную атмосферу повести, а лишь сюжетную схему. Впрочем, очень может быть, что я ошибалась. Вот режиссер нынешней экранизации Николай Лебедев говорит, что посмотрел этот фильм – уже после окончания своего – и тот произвел на него прекрасное впечатление.

Я не собираюсь писать рецензию. Скажу лишь, что в фильме сохранено главное – щемящая лиричность повести, ее поэтика. Ведь “Звезда” – это не повесть даже, это поэма. Прозаик Сергей Каледин, прекрасно чувствующий слово, хорошо сказал: “Первая фраза – “Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее” – и все, и больше ничего не нужно”. Я понимаю, что он хотел сказать. Эта фраза, ее пленительная музыка, сразу берет в плен, и уже читаешь дальше и дальше, захваченный волшебством слова. И вот перенести эту музыку языка, музыку образов в видовой ряд – это и есть, наверное, самое сложное в передаче на экран такой повести, как “Звезда”. Это, мне кажется, удалось и молодому режиссеру, и молодым актерам, и всей съемочной группе фильма.

Громадный просмотровый зал Дома кино полон. Люди сидят в проходах, стоят по бокам. Много молодежи, много пожилых людей, ветеранов войны, чьи пиджаки не видны под множеством орденов и медалей. И были – нет, не аплодисменты – овации. Зажегся свет. У многих были заплаканные глаза, некоторые еще утирали слезы. К нам с сестрой подошли две молоденькие девушки и попросили разрешения с нами сфотографироваться. Одна из них сказала: “Мой папа работает на “Мосфильме”. У нас есть видеокассета “Звезды”. Я четвертый раз смотрю этот фильм и четвертый раз плачу”.

Мне было интересно, почему вернулись к “Звезде”, что сейчас, в наши, уже совсем другие времена побудило снимать фильм о той войне и именно по повести “Звезда”. Об этом я спросила у режиссера фильма Николая Лебедева».

Рассказывает Николай Лебедев:

- До “Звезды” я работал в жанре триллера. И, честно признаться, не думал, что когда-нибудь возьмусь за военное кино. Я и фильмы-то военные не смотрел, не любил. Разве что если в них разворачивалась какая-нибудь пронзительная человеческая история: “Летят журавли”, “Баллада о солдате”, “А зори здесь тихие”. Это наша отечественная классика, замечательные картины. И вдруг, сразу после того, как были завершены съемки моего предыдущего фильма “Поклонник”, неожиданно для себя самого я стал искать сценарий о войне. Поэтому, когда мне позвонили с “Мосфильма” и предложили перечесть “Звезду”, очень обрадовался. Хотя повесть помнил смутно. Ее очень любил мой отец. Она стояла у нас на книжной полке на видном месте. Хорошо помню форзац книги и маленькую красную звездочку, венчающую название. Перечитывая “Звезду”, даже еще не закончив чтение, я уже знал, что буду снимать эту картину. Сделаю все возможное, чтобы получить постановку. Я выделил для себя сцену, когда трое разведчиков (в фильме их двое) пробираются в кузов грузовика и едут к немецкой станции. В грузовик садятся эсэсовцы. И мне вдруг привиделся солнечный зайчик, падающий на лицо молодого разведчика, и предательское отражение в стекле кабины, которое замечает немец. В повести, как вы помните, этого солнечного зайчика нет. Но для меня он стал первотолчком к работе.

Это замечательная повесть и замечательная литература, щемящая и светлая. Виктор Астафьев, знаменитый наш писатель, фронтовик, мудрый человек, совсем недавно, незадолго до смерти, сказал в газетном интервью, что о Великой Отечественной войне у нас написаны тонны макулатуры и лжи и есть лишь три-четыре книги, которые можно читать сегодня без стыда, в которых – правда. На первом месте он назвал “Звезду”. И я с ним согласен.

Ссылка: http://chtoby-pomnili.net/343-343.html

Интересные воспоминания о Казакевиче оставил Александр Крон:

«Самое первое впечатление было: типичный интеллектуал. Скорее физик, чем гуманитарий, один из тех, склонных к иронии и беспощадному анализу... Затем, при более близком знакомстве: поэт. Не только потому, что пишет стихи. Поэт по душевному складу, по тонкости слуха — равно к музыке и к звучащему слову. Поэт по своему ощущению природы, по богатству образных ассоциаций, по той детской непосредственности восприятия, которая свойственна поэтическим натурам и в зрелом возрасте».

По наблюдениям Даниила Данина, в душе Казакевича варились громадные притязания. Он знал, что чего стоит, хотя и понимал противоречивость своего характера. Не случайно Казакевич однажды написал о Моцарте и о себе: «Чего греха таить, я находил в этом гениальном ребенке собственные черты — странную смесь лености и необычайного трудолюбия, любви к разгулу и страсти к творчеству, скромности и чудовищного самомнения».

Константин Паустовский причислял Эммануила Казакевича «к первым и лучшим людям нашего времени — по остроте и смелости мысли, по вольному и умному таланту, глубокой честности, по блеску его воображения и тому бурному человеческому обаянию, которое мгновенно покоряло всех».